Сапожник

Автор Екатерина Медведева

Мариуш не любил, когда его вызывали во дворец. Знал - над изготовлением помпезных дурацких туфель с гусиными носами, фигурными пряжками и тряпичными розетками трудится при дворе не один обувщик. Его же услуг искали, когда дело касалось колдовства. Королевский сапожник? А может, королевский волшебник? Он бы предпочел первое, но выходило второе. Король хмурился и стучал пальцами по столу, а потом говорил:

- Так-так, Мариуш... видишь ли, мне нужно нечто особенное...

Да, это всегда было нечто особенное. Сапоги-скороходы для гонцов. Туфли для шпионов, сбивающие со следа, - спереди каблук, а сзади мысок. Ботфорты, помогающие объезжать непокорных лошадей. Крепко держаться на ногах, даже напившись в стельку. Отыскать дорогу домой, при любом раскладе запутанных карт и беззвездного неба. Когда не уверен в себе, очень легко довериться магической обуви...

Но иногда король придумывал задачку посложнее. Так вышло, когда за Мариушем присылали последний раз. Сапожник помнил тот прохладный июльский день. Лил дождь. Дождю ни к чему башмаки, чтобы шлепать по блестящим зубчатым листьям астильбы и голубовато-зеленой мимозовой коре. Сад стоял мокрый и унылый. Обвисали отяжелевшие папоротники. Полегали, напитавшись водой, махровые нарциссы на тонких стеблях. Слабый аромат цветов смешивался с влажным черным запахом земли. Колыхались отсыревшие занавеси, капало с подоконников, и свечи не могли рассеять серую полутьму.

- Высокий каблук или плоская подошва? Застежки или завязки? - спрашивал Мариуш. Своеобразный ритуал - задавать рутинные вопросы, дожидаясь, когда король, наконец, скажет, что же ему хочется. - Парадной или будничной станет пара? Как часто ее величество предполагает выходить в ней?

- В них не ходить, в них выкарабкаться бы... Выбраться из... - король помолчал, махнул рукой. - Пойдем, ты сам поймешь...

И Мариуш действительно понял, когда оказался в затемненной комнате, в дрожании теней, в душном облаке камфары и валерианы. Да, тут требовались особенные туфли. Туфли, в которых королева смогла бы убежать от смерти. Она застыла в постели, землистая кожа, бледные губы, руки скрещены на груди, как у покойницы. Ее силы без остатка забирала беременность, и, утомляясь все больше, она почему-то не могла, не умела восстанавливаться. Хрупкий бутон, которому недостает сил расцвести, словно какая-то мерзкая тля высасывает из него жизненный сок. Этой тлей могло быть что угодно. Долгие тягостные разговоры о том, как много женщин гибнет, не выдержав родовой пытки... жуткие истории о нерожденных детях-уродцах, изнутри пьющих кровь матери... пара капель дурманной настойки в вечернее питье - и вот уже ночные призраки стучат костлявым пальцем в окошко...

И ведь не сама она себя растравляла. Не сама. Всегда есть кто-то, кто стоит рядом и ненавязчиво толкает к краю... Близкий - и оттого вне подозрений. Кто-то, желающий зла. Вот в изножье постели прикорнула любимая фрейлина королевы. Сложенная вся точно из одних изгибов, тонкокостная, худощавая, с зелеными змеиными глазами. Она напоминала породистую гончую, с холеной шкурой и в дорогом ошейнике, и точно так же сидела подле хозяйки, готовая услужить. С обожанием смотрела она на короля и с едва утаенной ненавистью - на свою болеющую госпожу.

Фрейлина перехватила взгляд Мариуша, взмахнула ресницами и тут же отвернулась с видом скорбящей добродетели. Она? Нет, невозможно. Да и почему именно она. Вокруг постели суетилось много людей - лекари, слуги, придворные. Сквозь их напудренную беспристрастность проступали плохо скрытое злорадство и откровенное любопытство. Это же чертовски увлекательно - умирает юная королева, а вместе с ней - ребенок, что свернулся калачиком в ее чреве. Наследник так и не родится, а король уже немолод... Рослый, седоволосый, великан среди фарфоровых кукол-фрейлин, он целыми днями у постели жены ... Занятно посмотреть - и потом описать приятелям, - как с последним вздохом супруги потемнеет его лицо, блеснут слезы. Слезы короля даже интереснее, чем кончина королевы. Многие бы дорого заплатили за подобное зрелище. И многие недоуменно косились на сапожника, гадая - кто он и за что ему такая честь. А Мариуш отворачивался и старался не рассуждать. Его ж позвали не убийцу найти, а всего-то сшить пару обуви.

Работа предстояла не из легких. По стесненному дыханию королевы не то, что мудрец, даже лекарь-недоучка прочел бы скорую кончину. Наперегонки со смертью - это вызов. И Мариуш его принял. Он слышал запах тлена и думал назло ему - о розовощеких смеющихся детях, горячем, печеном в костре картофеле, звездном небе и поцелуях. Готовые туфли - тончайший сафьян, искры бриллиантов, - конечно, оказались впору. И королева не умерла. "Встала. Совершила прогулку по саду", - передавали придворные из уст в уста. Собрала букет мокрых от росы левкоев. И потребовала на завтрак печеной в углях картошки. Ее причудам дивился весь город, а король усмехался и приказывал выполнять капризы жены.

Когда пришел срок, хрупкий бутон раскрылся. Звонили колокола, воспевая рождение наследника. Сапожник давно находился дома. На столе перед ним лежал кошелек с золотыми монетами - несколько лет беззаботной жизни. Но таким уж был Мариуш человеком, - может, странным, а может - счастливым, - что для него удовольствие заключалось в труде, поэтому из его каморки день за днем слышался привычный стук молотка. Он не считал себя волшебником. Просто делал удобные башмаки. Чтоб тысячу дорог прошагали, не натирали мозолей на нежной девичьей ножке, не давили на шишки старческой ноги.

Порой он вспоминал дворец и яркую красоту зеленоглазой фрейлины. Но уж конечно, не Мариушу предназначалась та змеиная, терпкая красота. И, вздохнув о несбыточных мечтах, он шел развеяться и поболтать с дедушкой Гримом, у которого снимал флигелек...

Ему нравилось шумное, плодовитое и хлебосольное семейство Гримов. Мариуша часто звали за общий стол, и, макая хлеб в густую сырную похлебку, он иногда представлял, что Гримы - его родня. Отец, сестры с мужьями, племянники. Пытался вообразить одну из девушек своей женой. Старик Грим шутил: "У меня в зятьях - цирюльник и пекарь, краснодеревщик и гончар. Не хватает только сапожника". Он ухмылялся в усы, а незамужние дочери его хихикали, толкая друг друга полными локтями. Мариуш с улыбкой смотрел на них. Сказать по правде, он не удерживал в памяти их имена. Пышногрудые, подвижные, веселые, девушки походили друг на друга, как пирожки в корзинке, - выбирай по вкусу: один с кислинкой, другой с горчинкой, тот сладкий, а этот самый румяный. Но Мариуш не выбирал. То ли руки обжечь боялся, то ли не любил сдобу. Он задерживал взгляд лишь на старшей из сестер, Эйли. В суматошной, постоянно прирастающей семье она была островком неподвижности и неизменности. Ее ноги не умели ходить. В ясную погоду Эйли выносили на воздух и усаживали в кресло, в тень старого абрикоса. Там она проводила весь день в полудреме нехитрых мыслей. Когда тепло, сидела босиком. Когда прохладно - в пестрых полосатых чулках. Сестры заботились о ней, заплетали косы, дарили ленточки и бусы, за столом приберегали лакомый кусочек. Жаль, поболтать им, вечно занятым, недосуг: из кадки убегает тесто, в корыте мокнет белье, у детей случаются мокрые штанишки и разбитые коленки... И так получалось, что чаще остальных с девушкой разговаривал именно Мариуш. Ох, и странные они вели беседы. Эйли, чей мир ограничивался домом да двором, жадно выспрашивала у Мариуша, где он жил раньше, что видел. А что он видел, кроме деревянных колодок да кривых сапожных ножей? Вот и рассказывал, что знал. О том, как быстрее ветра менялась мода. То в почете тупоносые, с широкими мысами башмаки, что звались "коровья морда" или "медвежья лапа". То из-под пышных дамских юбок выдавались длинные "волчьи носы" и "утиные клювы", набитые конским волосом. Чем только не украшались эти нелепые и неудобные туфли: самоцветами, золотым и серебряным шитьем, стразами и вставками из кусочков зеркал. Кружевная отделка, крючки и шнуровка, изогнутый каблук и каблук рюмочкой. Удобство приносилось в жертву внешнему виду. А Мариуш всегда считал, что главное - именно удобство. Когда сшито по ноге, стопа не болтается и, наоборот, пальцы не упираются в носок. Засунешь руку внутрь - ни один шов не прощупывается, - вот идеальная обувка. Шьешь зимние сапоги - мех голенища нельзя обрезать, надо заводить под стельку, иначе ноги простынут в первый же мороз. А то бывает, нерадивый сапожник пересушит кожу, перетянет, возьмет бракованную или старую - и сапоги через две-три недели начинают трескаться. Случись такое с Мариушем, он бы от стыда сквозь землю провалился... Но пока обходилось, еще ни разу ему не возвращали товар, а лишь благодарили, делали новый заказ, давали щедрый задаток для покупки материалов. Ведь и от сырья многое зависит. Бычатина идет на подошвы, она твердая, толстая, грубая. Самая лучшая кожа - опоек, мягкая, гибкая, из шкур телят-сосунков, и выросток - из шкур телят, перешедших на растительную пищу. Эйли морщилась, жалела бедных малышей, и Мариуш молчал про выпороток, шкуру неродившегося теленка, перескакивал на другую тему. Вспоминал, как ездил на кожевенный двор. Зевать там некогда. Чтобы не взять порченый товар, нужно замечать всякую мелочь: морщинки и стяжки, кожеедины и шрамы, темные полосы от кнута и свищи, просверленные личинками овода. Неопытному покупателю могут подсунуть выделанную шкуру павшего животного, ломкую, жилистую, по которой разбегаются неровными веточками следы кровеносных сосудов. Из нее ничего путного не сошьешь, только деньги выкинешь на ветер. Эйли удивлялась, ахала, качала головой. Большие и малые колоды для замачивания, медные котлы, дубовые кади, зольники, скобели и скребницы казались ей чем-то притягательным и загадочным. А Мариуш посмеивался: вот бы она скривилась, оказавшись в этом чудесном местечке. Кисловатый, ни с чем не сравнимый запах мокнущих кож не каждый мужчина выдержит. То ли дело - аромат цветущего абрикоса. Рассеянная в воздухе нежность. Когда дул ветерок, на Эйли сыпались розоватые лепестки, светлыми точками ложились на ее камышово-коричневые волосы. В такие минуты она походила на фигурку из дымчатого стекла, что Мариуш видел во дворце. Был бы он художником - нарисовал бы ее. Но он был сапожником и шил сапоги.

Сам того не замечая, Мариуш обладал хорошей чертой. Он умел жить настоящим. Не упивался воспоминаниями, не предавался мечтам. Находился здесь и сейчас, и не переставал изумляться многообразной прелести жизни. Ведь из чего складывается волшебство? Из мелочей. Выскочит из печи уголек. Воровато шмыгнет под крыльцо кошка с котенком в зубах. С мягким стуком упадет на землю спелый абрикос, и появится на рыжем боку вмятинка. Глухо зашлепает дождь по черепичной крыше. И ты почувствуешь, как тебя переполняет удовлетворение, тихая радость, которой неплохо бы и поделиться с другими людьми. Пальцы покалывают, горят огнем, хочется стряхнуть с них излишки магии. Тогда и появляется на свет нечто особенное...

Поначалу Мариуш боялся нежданного дара. Сердился, что его руки творят нечто, чем он не может управлять. Потом попривык. А дальше, год за годом, научился специально вызывать в себе такое состояние. Собирать ощущения, что рассеянной стайкой мошкары вьются в голове, и направлять их по верной тропинке. Тогда, наверное, он и стал мастером. Если раньше колдовство стихийно выплескивалось в пару простецких башмаков с деревянными подошвами или дамские сапожки, отороченные серым беличьим мехом, то сейчас он уверенно наделял пару обуви нужными свойствами. Шьешь согревающие тапки для старика с больными ногами - представь тепло очага, жар сосновых поленьев, просвеченную солнцем воду в дождевой бочке, обжигающий руки пирожок только-только из печки. Мастеришь туфли для секретного гонца - думай о ключах и замочных скважинах, зарытых в полночь сундуках, запахе торфа, перегноя и залежалого золота, о камнях, падающих на дно глубокого рва, - и тайник в каблуке не почует ни одна ищейка.

Он хотел бы сделать лечебные туфельки для Эйли, но никак не мог уяснить ее болезнь. Прикасался к девушке и не чувствовал смерти, безжизненности в ее теле. Как будто она спала и никак не могла проснуться. Он не мог найти червя, который ее точит. Здоровая, с легким румянцем на щеках, Эйли не жила страхами, не любила плакать. Ее коричневые глаза излучали умиротворение. Так дремлет синим декабрьским вечером деревушка, занесенная снегом. Так стынет зимнее озерцо, скованное льдом. Кроткий сон, тишина заброшенного погоста. Эйли словно умышленно предпочла для себя не жизнь, а ее отсутствие. Сроднилась со своим странным недугом, срослась с ним, спряталась в панцире неподвижности и не намеревалась его покидать. Мариуш несколько раз садился за работу. Вызывал в голове образ девушки - но руки молчали. Он просто не знал, чем ей помочь...

А жизнь текла в привычных берегах. Королева оправилась после родов, малютка принц подрастал в колыбельке, король ездил на охоту, и "что-то особенное" никому не требовалось. Сапожника долго не беспокоили, и он шил обувь для горожан. Беднякам - из толстой воловины или дешевого спилка, что долго не носится и быстро расползается. Простейшие фасоны, никаких изысков. Бывало, ему приносили изношенные сапоги, чтобы выкроить из них подошвы или верха для детских туфелек. С самых бедных он не брал денег. Все равно ведь зарабатывал больше, чем тратил. Богатые заказчики платили не скупясь, приносили мешочки речного жемчуга для вышивки, добротную телячью кожу он гравировал, покрывал тиснением. Двойной поперечный шов для прочности, перья и ленты для красоты... Он и думать забыл о королевской семье, когда через год после рождения принца получил бледно-голубой конверт, тревожно пахнущий фиалками. Любимая фрейлина королевы приглашала во дворец.

Слуга провел его тайными переходами, раздвинулись гардины с бубенчиками, и сапожник предстал перед миниатюрной, роскошно одетой женщиной. Та самая, холеная и холодная, сверкающая драгоценностями. Мариуш смотрел на нее и не мог насмотреться. Запястья, ключицы, изящно вырезанные ноздри и изгибы бровей... И хотя в ее глазах скользили зелеными змеями высокомерие и жестокость, он предпочел их не заметить. А фрейлина тем временем объясняла, зачем его вызвали. Нужны башмачки. Первые башмачки для принца. Особенные: чтоб не падал и быстрее научился ходить.

- Почему мне не прикажет сам король?

- Королю недосуг возиться с подобными глупостями, - надменно ответила она, всем видом показывая, что и ей принц совершенно безразличен. - А королева слишком горда, чтобы снизойти до разговора с тобой.

- А ты, значит, снизошла? - усмехнулся Мариуш.

Она приблизилась и погладила его по небритой щеке.

- Говорят, у тебя волшебные руки. Вот хочу проверить...

Сбитый с толку, он снова усмехнулся. И сунул руки глубже в карманы. Упрямство? Да нет. Просто они дрожали от близости этой маленькой женщины. А он не привык выказывать слабость.

Позже, дома, он снова и снова вспоминал ту встречу. Дивился, чем пленила его изнеженная, в шелка затянутая кокетка с недобрым взглядом. Чтобы отвлечься от душных темных мыслей, наблюдал за суматошной жизнью семейства Гримов. С утра дом просыпался. Распахивали окна, вывешивали на просушку перины, с кухни тянуло крепким кофе и овсяными лепешками. Мужчины принимались за работу. Женщины с корзинами отправлялись на рынок за снедью, потом готовили обед. В тени деревьев играли дети. Старик Грим курил на завалинке или подметал улицу. Дом-муравейник. Здесь не сидят без дела, здесь скалки стучат по столешнице и летит мучная пыль, гремят крышки пузатых кастрюль, зеленеет под окнами петрушка, куры сбегаются к золотистому пятну рассыпанного пшена. Здесь перекрикиваются из одного конца дома в другой, бранятся и мирятся, и собираются к обеду большой дружной семьей.

К Мариушу Гримы относились по-родственному, без церемоний. Не раз приходилось ему и воды натаскать для стирки, и дорожки в снегу расчистить, и косточки из абрикосов вынимать, когда варили варенье. Обычные домашние хлопоты. Ему нравилось играть в семейную жизнь - но лишь играть, не задумываясь серьезно. Жениться, завести семью... Он, может, и хотел бы. Да не решался. А все его ремесло. Его руки, что порой создают непростые вещи. Однажды королю может потребоваться нечто совсем уж особенное, что Мариуш не сможет или не захочет исполнить. А за отказ, как известно, по голове не погладят, а прикажут ее отрубить. И куда Мариушу деваться, куда бежать - с женой, детьми, нажитым скарбом? Нет, одному проще. Сам по себе, перекати-поле, никаких связок со временем и местом, сию секунду можно хлопнуть дверью и уйти...

- Почему ты не женишься? - спросила как-то Эйли. - Не умеешь любить?

- Наверно, не умею, - согласился он, чтобы не заводить длинные объяснения. Он предпочитал отмалчиваться или разговаривать о пустяках. Особенно теперь, когда все помыслы его занимала женщина с причудливыми змеиными глазами.

- Я не умею любить, - сказал бы он Эйли, - я умею только сгорать от желания и лишаться рассудка, понимая свою ничтожность...

Но он молчал. Ни к чему было огорчать девушку, такую славную и светлую. Слабый душистый горошек, льнущий к опоре, не умеющий жить самостоятельно, она рассуждала о любви, но ничего не смыслила в ней. Любовь. А может, страсть? Он не знал, но разум его мутился, стоило увидеть Алези, любимую фрейлину королевы...

На башмачки для принца она даже не взглянула. Села в кресло и, не дав сапожнику опомниться, приподняла юбки, обнажила стройные ножки.

- Мне нужно нечто особенное, - холодно сказала она.

Заказ оказался нетрудным. Не столько волшебство, сколько сапожничье умение. Требовались туфли, которые могли зрительно увеличить рост Алези. Мариуш усмехнулся про себя. Уж не с королем ли рядом захотела встать эта малютка с фарфоровым матовым личиком? Вслух не сказал ничего. Снял мерки. И долго потом не мог забыть, как держал в ладонях ступню совершенной формы. Туфли получились отменные - парча, золотые нити, острый мысок и хитро спрятанный каблук. Ленточки, обвивающие щиколотку, застегивались на крохотные замочки и отвлекали внимание от подошвы. Он шил, а в голове проносились смутные образы... Коричневые дикие пчелы, пестрые язычки орхидей, поросшие мхом лощины, тихий шорох спадающих одежд... запах горячего тела в полумраке будуара, среди мехов и тающих свечей... мягкие, податливые губы, в которые бы впиться - и захлебываться, тонуть, умирать от блаженства... Мариуш сознавал, что дарует этой паре обуви огромную власть - соблазнять и покорять, сводить с ума, - но ничего не мог поделать, потому что сам был покорен, сведен с ума и посажен на короткий поводок. Все на свете отдал бы за прикосновение, поцелуй маленькой фрейлины...

Полученный от Алези бархатный мешочек с монетами, не развязывая и не пересчитывая, он отдал дедушке Гриму: у того еще одна дочка выскочила замуж и ходила отяжелевшая. Старик взвесил дар на ладони, насупился, но отказываться не стал. А вечером забрел в каморку Мариуша, в свежей рубашке и с бутылочкой домашнего вина. Вино пахло смородиновым листом и щипало язык, а глаза старика Грима беспокойно бегали, охватывая нехитрую обстановку. Моточки дратвы. Пестрые лоскуты, что остались после раскроя. Плоскогубцы для натягивания размоченных головок на колодку. Прямые и кривые шилья. Молотки, разгонки, рашпили. ... Старик вертел головой, трогал стельки и ремешки, пробовал ногтем остроту ножей, никак не решаясь начать разговор. Мариуш догадывался, о чем пойдет речь, и заранее хмурился.

- Почему ты не женишься, Мариуш? - наконец спросил Грим. С точно той же интонацией, как накануне Эйли. Страшно разбередить старые сердечные раны, лезть в душу к чужому человеку, но любопытство пересиливает. - Посмотри на моих дочерей. Любая с радостью за тебя пойдет...

- За меня пойдет, а за мной? Я не пускаю корней. Сегодня здесь, завтра там. Ни к чему твоим дочерям муж-бродяга. Им нужно печь хлеб, качать колыбель и быть уверенными, что вечером лягут спать там же, где проснулись утром. А я не могу этого обещать.

- Ты живешь у нас уже пятый год. И не заметил я, чтобы ты так уж много путешествовал...

- Вспомнить бы, каким по счету у меня ваше королевство... Не связывайся со мной, отец, и дочерей своих не связывай. Да и не захочет ни одна из них за меня. Я не умею любить, - он усмехнулся, повторив слова Эйли.

Старик пожевал губами, будто пытался не проболтаться, но все же не стерпел:

- А вот и не твоя правда! Одна из моих девочек хоть сейчас за тебя пойдет...

- Пойдет? - Мариуш налил еще вина. - А умеет ли она ходить?

Грим осекся, глаза его потускнели. Он молча вышел, оставив бутылку на столе...

Наутро Мариуш уселся на пороге флигелька и, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, занялся будничным и скучным делом - сучил дратву. Привычная работа: прижимай нитки ладонью к колену, скручивай их друг с дружкой, рядом приготовлены щетинки, а в котле булькает черный клейкий вар из пчелиного воска и еловой серы. Он насвистывал песенку и косился на Эйли, что сидела под абрикосом и грустила о чем-то. Она не подавала виду, что знает о вчерашнем разговоре. Но знала ведь. Обычно держалась молодцом, а сегодня ее голос был горьким, как сорванная с ветки оливка.

- Счастливый ты.

- Почему? - искренне удивился Мариуш, никогда себя счастливым не считавший.

- Ты выбираешь, куда идти и что видеть. А у меня только забор и абрикос. Тебе хватает семи шагов, чтобы скрыться за поворотом, сестрам одиннадцать, дедушке пятнадцать. А я никогда не увижу, что там...

- Там ничего интересного. Кирпичная стена да старая яблоня, да лопухи вдоль дороги.

Эйли тоже усмехнулась, больше отражая его улыбку, чем свое настроение.

- Когда ты уходишь, я гляжу тебе вслед - и представляю себя рядом. Мы взялись бы за руки и ушли... неважно куда...

- Так идем!

Эйли вздохнула. Она всегда вздыхала в ответ.

- Знаешь ведь, не могу...

Поддавшись порыву, он поднял ее на руки. Легкая. Девушка вспыхнула, но ни слова не сказала, обняла его и прижалась. Семь шагов, значит. Ему и в голову не приходило считать шаги. Он повернул за угол. Все та же улица, с домишками набекрень, палисадниками и расшатанными скамеечками. На заборе сидит кошка. По дороге медленно ползут тени от облаков... И все то же синее небо, и все те же замысловатые линии чертят стрижи, рассекая крыльями воздух.

- Вот он, мир за поворотом. Смотри...

Эйли уткнулась головой ему в грудь.

- Что же ты?

- За этим поворотом - другой, - проговорила она. - Ты не пронесешь меня на руках по всему миру.

- Не пронесу. Но ты можешь пройти сама. И шагов твоих будет не счесть.

- Я не могу, ты же знаешь, - привычно откликнулась она.

Бедняжка Эйли. Не могу, не получится, бесполезно даже пробовать... Неверие в собственные силы она вколачивала себе в голову твердыми железными словами, как сапожник вбивает гвоздик за гвоздиком в подошву сапога. Убеждала себя, что не справится, не осилит, - а почему? Уж не потому ли, что боялась встать - и увидеть, что идти-то некуда, что никому она не нужна ни здесь, во дворе, ни за его пределами? Мариуш понимал это, и ему становилось грустно. Протяни он руку, позови... Но он не звал. Зачем ему нежный аромат душистого горошка, если разум замутнен терпким запахом диких цветов...

В следующий раз фрейлина встретила его полураздетая и босая, то ли спросонок, то ли готовясь ко сну. Бордовый шелк домашнего платья лениво соскальзывал с плеч, небрежно обтекал талию, сползал по бедрам... Круглые ушки без тяжелых серег, пальцы без перстней, гладкая кожа декольте не прикрыта массивным ожерельем. Не обвешанная украшениями, Алези казалась обнаженной, и Мариушу стоило немалых усилий сохранять ровное дыхание. А она улыбалась неуловимой паучьей усмешкой, чувствуя жертву в паутине. И неторопливо объясняла, какие нужны туфли. Не для нее. Для королевы. У ее величества уже второй месяц дурно пахнут ноги. Пикантная подробность, которую пока удается скрывать. Однако впереди лето, жара, и королевская честь под угрозой. Лекарь посоветовал пропитанные благовониями стельки. Алези показала сапожнику эти стельки, источавшие липкий, густой дух настоя из целебных трав. Только - вот досада - они не подошли ни к одной имеющейся паре. А звать придворных обувщиков - значит, предавать дело огласке. Потому и приглашен Мариуш. Он человек надежный.

Мариуш слышал неискренность в ее голосе. Хмурился. И совсем не ожидал, что Алези вдруг прижмется к нему, встав на цыпочки, и поцелует в губы, долго, влажно, горячо. От ее распущенных волос плыли волны терпкого, дурманящего аромата. Неясно, был то природный женский запах или пара капель из хрустального флакона, но он захлестывал и уносил, затмевая разум. И Мариуш пропал. Утонул. Смотрел собачьими преданными глазами, служил на задних лапках. Все, что угодно, моя госпожа. Да и заказ, признаться, не требовал особого волшебства. Обыкновенные комнатные туфли из рыжей бархатистой замши с густым, низким ворсом, толстая подошва, меховые бело-коричневые помпоны. За работой он думал об уюте спальни, теплых прикосновениях, кошках и меховых покрывалах. От таких туфель невозможно отказаться, их хочется носить с утра до вечера, не снимая, в них никогда не устанет нога...

Выхватив из его рук готовую пару, фрейлина не скрывала радости. Но вот чему она радовалась? Скорому излечению королевы - или своим тайным замыслам? Холодный сквознячок мелькнул в ее взгляде. Зеленые змейки, готовые ужалить, показались на миг - и скрылись под завесу ресниц. А может, померещилось? Он нес домой маленький портрет Алези в золотом окладе. Бесценный подарок. А Мариуш почему-то тосковал. Он где-то ошибся, но не мог понять, где. Предчувствовал беду. И когда через несколько дней услышал о кончине королевы, то почти не удивился.

Мариуша знали во дворце и пропустили к гробу. Чего тут странного - все любят прикасаться к тлену, дышать смрадным мертвенным воздухом - и с ликованием, как никогда отчетливо и ярко осознавать, что сами-то еще живы. Восковая фигурка цвета светло-желтых левкоев, которые она когда-то собирала поутру, королева лежала в гробу в тех самых замшевых туфлях - то ли по упущению слуг, то ли потому, что не удалось стащить их с распухших, почерневших, словно обожженных ступней. И истекал от стелек плесневелый, ядовитый запах стоячей гнилой воды, разложения, сладковатой сырости. Но об этом не догадывался никто, кроме любимой фрейлины, обмывавшей и одевавшей госпожу. Алези стояла в траурном платье, со скромной ниткой коричневого янтаря на шее, а в глазах блестело торжество. И хищно она смотрела на безутешного короля.

В семействе Грим долго обсуждали внезапную гибель королевы. Паук спустился с пыльного балдахина, заполз ей в ухо и выел мозг. Прогуливаясь по саду, она раздавила ногой жабу, а ночью мертвая жаба запрыгнула ей на грудь, и у королевы случился разрыв сердца. После родов королева сошла с ума и выбросилась с самой высокой башни. Сестры шептались, качал головой старик, Эйли недоверчиво поднимала брови, посматривала на Мариуша - он-то что скажет? А Мариуш молчал. Хриплые, когтистые мысли кружили в голове, роняли черные перья, не давали покоя... В твоих руках рождается вещь - и ее судьба, которую тебе предвидеть не дано. Знает ли кузнец, будут его ножом кроить кожу на голенища или вспорют кому-то живот? Знает ли аптекарь, когда продает пузырек яда, - будут им по капле успокаивать боль или выльют целиком в похлебку опостылевшему мужу? Ты продаешь качественный товар, - а уж как распорядится им покупатель, - твоя ли забота... Когда начинается ответственность? На сколько шагов вперед нужно просчитывать свои поступки? Может, лучше опустить руки и избегать любых действий, раз они могут кому-то навредить? Раньше он думал, что помогает людям. Добрый волшебник, мог вылечить плоскостопого и косолапого, снять отечность и старые натоптыши, выровнять хромую походку. А теперь выясняется, его руки сотворили орудие убийства... И ведь чувствовал же неладное. Но так быстро дал себя уговорить...

- Что ты грустишь? - спросила Эйли.

- Я сбился со счета, - хмуро ответил Мариуш.

- Так начни сначала, - посоветовала она.

И он попытался. Тачал, ставил латки, набивал стертые каблуки и гнал из головы магические образы. Возился с выжиганием. Это здорово отвлекало. Даже самая жесткая кожа быстро пригорает, на нее нельзя сильно давить, нельзя добела раскалять иглу. Рука должна двигаться без остановки, быстро и плавно. Малейшая заминка - и посреди рисунка появится уродливая прожженная дыра... Перепортив пару заготовок, Мариуш злился, швырял дырявые куски на пол, зарекался впредь возиться с нелепым, никакой пользы не несущим украшательством. А назавтра, наперекор самому себе, принимался отделывать туфельки сложной узловой оплеткой. Вырезал ремешки. Чтобы стали менее ломкими, протирал их воском. Загрубевшие, непослушные пальцы едва удерживали тоненькие кожаные полоски, а попробуй еще и не напутай с узором... Он заканчивал работу легкими ударами деревянного молотка по оплетенному краю, прижимал готовую пару на несколько часов тяжелым камнем, вздыхал с облегчением - и, не отдохнув толком, занимался золочением. Смешивал связующий раствор (яичный белок, уксус, мед на кончике ножа), осторожно двумя пальцами брал тонкие листочки сусального золота, а когда начиналось в руках горячее покалывание, то бросал все и уходил во двор. Гладил трещинки и бороздки абрикосовой коры, срывал листок и разминал его в крошево, сыпал песок сквозь пальцы, пытался излить волшебство из рук - туда, где оно рассеется и не причинит никому ни пользы, ни вреда... Дважды ему приносили фиалковые конверты от Алези. И дважды он сжигал их, не читая. По ночам ему снились поляны, пронизанные вязкой солнечной дремотой, дикие цветы с пушистыми тычинками и медовым запахом. Он держался изо всех сил. Держался два года. Пока не получил вызов от короля...

- Что нового в твоей жизни, Мариуш?

Конечно, король не ждал, что сапожник начнет ему отвечать о своем немудреном существовании. Нет, его величеству хотелось рассказать, что нового в его, королевской жизни. Как обычно, он глядел не в лицо собеседнику, а на обитые пурпуром стены. Мариуш дивился: неужто в огромном дворце - и некому излить душу? Да и что за новости... Горожане давно шушукаются о том, что сейчас слышит Мариуш. Могила королевы поросла травой, и принц убегает туда играть. Болезненный золотушный ребенок, он видит по ночам призрак матери. Боится спать в темноте. Возле его постели всегда зажжены свечи, без них он начинает задыхаться от ужаса. Вокруг него много служанок, нянек, но они не заменят той единственной, что гладила по голове, рассказывала сказки, ласковой рукой отгоняла от изголовья ночные страхи. Принцу нужна мать, говорил король. Но в глазах его Мариуш читал совсем другую историю. Вдовцу, полному сил, нужна женщина, и женится он потому, что иначе не может получить желаемое...

Так или иначе, невесте требуются свадебные туфельки. Особенные.

- Исполни все, что она прикажет, - велел король, и голос его был глухим от страсти. Знакомые нотки скользили в нем - сбивающееся дыхание, неудовлетворенное желание, волна, накрывающая с головой. Ты попал в сети, но пока еще не веришь в их опасность, наслаждаешься трепетными прикосновениями паутинок... но пройдет время, соскучишься, захочешь вырваться - и поймешь, что увяз намертво, и по дрожащим нитям к тебе подбирается на цепких паучьих лапках смерть...

Мариуша провели запутанными коридорами. Мелодично зазвенели бубенчики на гардинах, и к нему вышла почти-уже-королева. В пышном лиловом платье и длинной серебряной накидке, сколотой аграфами в виде гривастых оскаленных львов, Алези держала голову так, словно ее украшала незримая корона, но змейки в зеленых глазах беспокойно подрагивали. Оказывается, не в короне суть. Мало получить титул, к нему хорошо бы добавить уважение и страх. А мерзкие сплетники никак не хотят принимать будущее величество всерьез, перешептываются и смеются у нее за спиной.

- Сшей туфли, которые превратят меня в настоящую королеву, - прошептала Алези. - Чтобы никто не фыркал с пренебрежением, не звал меня безродной выскочкой ... Пусть они заткнутся, разинув рот от восхищения... Пусть желают меня, пусть скрипят зубами оттого, что я всегда останусь для них недосягаемым божеством...

Он мастерил балетки-лодочки из белого атласа. Воздушные, невесомые, без швов на пятке и пальцах, чтобы не натереть ноги во время танцев. Блеск бриллиантовых бантиков на подъеме зачарует и ослепит тех, кто подчиняется магии драгоценных камней, - а при дворе подчиняются все. И думать забудут о происхождении или невысоком росте. Попадут в плен, станут заворожено следить за каждым движением и твердить: как прекрасна невеста короля... Конечно, Мариуша не пригласили на свадебные торжества. Но он и без того знал, какой эффект произвела Алези. Восторг и благоговение. Она притягивала взгляды, сверкала и лилась дождем, завоевывала сердца.

Позже Мариуша вызывали еще пару раз, сшить охотничьи сапоги королю. Он проходил гулкими бесконечными коридорами и мечтал встретить Алези. Но не встречал. Конечно, это же не тесный дом дедушки Грима, где звенят котелки и галдят дети, а взрослые постоянно друг на друга наталкиваются, когда спешат по делам. Дворец угрюмо копил свои сокровища, тишину и сумрак. В пыльных пологах скрывались паучьи гнезда. За гобеленами неслышной поступью крались соглядатаи, они придерживали двумя пальцами бархатную портьеру, прослеживая ваш путь. Из старых мутных зеркал доносился невнятный шепот, и отражение вздрагивало, на миг принимая очертания чужого лица... Да, неуютное местечко, и сапожник всякий раз радовался, когда возвращался под открытое небо.

Лето плавилось жаркими безветренными днями, гремело и сверкало, полнилось запахом трав. Абрикосовые ветки обвисали под тяжестью плодов, и сестры Эйли варили варенье, по очереди помешивая деревянной ложкой в большом медном тазу. Детишки толклись вокруг, выпрашивали пенку. Смешные человечки, отражения сестер, они проносились мимо неподвижной девушки, не обращая на нее никакого внимания. Лопухи, шалаши, стрижи в небе, кошка на заборе, - и застывшая в кресле, приветливая, но такая скучная Эйли, которую надо звать тетушкой. Она - часть их маленького мира, нечто вроде дерева или стены, - то, на чем не стоит долго задерживаться, что не обещает никаких интересных перемен. Их равнодушные, мимо скользящие глаза не обижали ее, как и утомленные, принужденно-ласковые взгляды взрослой родни. Дети хотя бы не притворялись, что у Эйли все хорошо. Они смотрели на нее именно так, как и нужно смотреть, - как на пустое место. И кого волнует, что пустому месту хочется разговаривать и смеяться, дружить, доверять и выслушивать секреты... Но Эйли позволяла себе быть только зрителем. Плывут облака. Старый абрикос медленно движет листвой, словно дышит. Копошатся, роются в мусоре куры. Перемазанных вареньем детишек ведут умываться, сестры хлопочут и раздают шлепки, перемежая их поцелуями. Неслышно отворяется дверь флигелька, и куда-то уходит Мариуш. Семь шагов, и он скрывается за поворотом. Спешит. И немудрено - руки ему жжет сложенный вдвое заветный фиалковый конверт.

Теперь Алези требовалась самая обычная вещь. Туфли, скрадывающие звук. Чтобы ступать мягче кошки. Король очень чутко спит. Она боится разбудить его, когда встает ночью полюбоваться полной луной. Мариуш нахмурился. Она встает.... Встает с брачного ложа, со смятых надушенных простыней, осторожно высвободившись из-под тяжелой руки спящего мужа, теплая после сна ... Каково это, лежать с постели рядом с такой женщиной? Можно ли насытиться, успокоиться, уснуть? А король спит, и она боится его потревожить, волнуется о нем...

Мариуш глядел куда-то мимо, боролся с нахлынувшими эмоциями. И тогда Алези, по-своему растолковав затянувшееся молчание, вдруг скользнула в его руки. Ладони его наполнились шелком и мягкой плотью, податливой и живой, и он зарылся лицом в волосы Алези, целовал ее шею, скулы и лоб, пахнущие нектаром диких цветов...

Он уходил из дворца, окрыленный. Хотелось горы свернуть. А туфельки волшебные - экая малость. Ночь, безмолвие, палец, приложенный к губам: тссс! Совы бесшумно вылетают на охоту в сумерках. Снег безмолвно падает на крыши. Росток беззвучно выползает из земли. Тихоходы из матового черного бархата, с узорчатой подкладкой, прошитые потайным швом, были готовы в срок. Они плотно прилегали к подъему и пятке, обхватывали ногу, как вторая кожа. Кошачьи лапки, запросто проникнут в любое помещение. Мариуш старался не гадать, что затеяла Алези. Такая красивая женщина не может творить зло, убеждал он себя - и сам себе не верил. Когда служишь - нельзя задумываться над поступками хозяина... Плохой из Мариуша получался слуга...

Облетели с абрикоса листья, пролились зябкие осенние дожди, а потом зима присыпала город снегом. Эйли, в шерстяных чулках и кроличьего пуха накидке, сидела у закрытого окна. Серое, обложенное тучами небо отражалось в ее глазах. Одна и та же картина изо дня в день. И поговорить не с кем. Мариуш не показывался за общим столом, не доносился из его каморки привычный стук молотка. Девушка беспокоилась - уж не заболел ли? Сестры вернулись из флигелька, сказали, что жив-здоров. Грустный только, - а ты попробуй не загрусти в такую студеную, колючую погоду...

Но погоду они винили зря. Совсем по другой причине сапожник забросил работу, пил вино и неотрывно смотрел на золотой портрет Алези. Он тосковал. С тех пор, как умер во сне крошка принц, прошло уже несколько месяцев, и приглашения во дворец прекратились. Город судачил о происшедшем. Принца нашли мертвым в постели. Отчего-то погасли свечи, и мальчик задохнулся от ужаса. А может, кто-то неслышно прикрыл ему личико подушкой. Дремавшие у колыбели няньки клялись, что не смыкали глаз - и не видели ни тени. Охрана не слышала ни звука, даже мышь не проскочила бы. Конечно, слуг казнили, но ребенка это не воскресило. Король горевал, королева-мачеха носила траур. Как всегда, элегантная и хрупкая, в черных мехах и агатовых бусах. Мариуш безумно скучал по зеленым змейкам, терпкому цветочному запаху, по бубенчикам гардин и полыханию дров в камине. И понимал, что свиданиям настал конец. Алези получила нужные ей смерти, а он - горстку поцелуев. Заключенная ко взаимной выгоде сделка, которую он по глупости считал любовью... О нет, Мариуш больше не обманывал себя. И думал лишь о том, чего захочет Алези, когда ей наскучит быть безгласной тенью сурового мужа? Следующего вызова во дворец ждал с горечью. И знал, что откажется, каким бы безобидным ни выглядел заказ.

Это случилось весной, когда он отлучался на кожевенный двор. Приехал, а на столе его ждали сразу два письма. Послание с кроваво-красной печатью короля. И благоухающая фиалками записка от королевы.

Конечно, сперва он пошел к Алези.

Она ждала его и заметно нервничала, вспыхивали и гасли ядовитые искорки в глазах. Оказалось, у королевы появился враг. Ладно бы недоброжелатель, что вносит сплетни в чужие уши. Нет, настоящий враг. Опасный человек, хищник. Жизнь Алези под угрозой. И спасти ее должен Мариуш. Пусть сошьет охотничьи ботфорты. Точно такие, как обычно шьет для короля, чтоб враг не смог отказаться от роскошного подарка. Он наденет их - и погибнет на первой же охоте. Королева останется вне подозрений, а сапожник получит достойное вознаграждение. При этих словах она призывно взглянула на него и облизала губы. Пусть не сомневается, он получит то, о чем давно мечтает. Мариуш слушал, прикидывал в уме. Знал, что не возьмется, а в голове один за другим мелькали варианты. Непослушные сапоги, губящие хозяина. Безрассудные, зовущие побороться со свирепым зверем или упасть с лошади. Заплутать, заблудиться, испугаться, погибнуть. Оступиться и сорваться в пропасть. Вплести в них внезапный страх, потерю равновесия. Скользкая подошва, неустойчивый каблук...

- Какого размера нужны сапоги?

Алези притворилась задумчивой, а потом небрежно ответила:

- Примерно, как у моего супруга.

Что тут скажешь? Мариуш почтительно поклонился - и отправился к королю. Тот сидел, ссутулившись, за столом. Голубые глаза отравленной королевы и задушенного принца смотрели на него с двух овальных эмалевых медальонов. Когда сквозняком трепало свечи, по нарисованным лицам пробегали тени, и женщина будто бы горько плакала, а личико ребенка искажалось гримасой ужаса и крика...

Когда король заговорил, голос его звучал тускло и глухо, как у совсем состарившегося человека:

- У тебя есть семья, Мариуш? Люди, которых ты любишь?

- Нет. Никого.

Король кивнул. Правильно. Близкие - слабое место, они делают тебя уязвимым. Привязываешься к ним, ниточка за ниточкой, узелок за узелком, размягчаешься и таешь. Открываешь стеклянные, прозрачные глубины души - и вдруг в эту глубину кто-то швыряет камень... Миг - и вся жизнь вдребезги. В мутном зеркале сновидений, снова и снова, каждую ночь, смерть уводит твою семью по узкому длинному тоннелю. Бежишь следом - и никак не можешь догнать... Смерть скалит зубы в отвратительной ухмылке, ты силишься разглядеть под капюшоном ее лик... Пролетает время, ил и грязь оседают на дно, зеркало становится чистым, и капюшон вдруг спадает с головы, обнажая знакомые черты... Король вздохнул. Он догадывается, по чьей вине умерли королева и маленький наследник. Но чтобы собрать факты и доказательства, требуется нечто особенное. Пыточные сапоги, надев которые, человек говорит только правду. А вздумает лгать - сапоги сильнее сожмут ногу. Вопьются иголками. Вгрызутся невидимыми зубами. Истерзают и измучают, клещами вытянут признание. И безразлично им, кого калечить, - королеву, служанку, а может, своего создателя - мастера, по глупости сотворившего орудие пытки...

- Какого размера нужны сапоги?

- На женскую ногу, - быстро сказал король. А потом помедлил, взглянул тяжело на сапожника: - Нет, погоди. Пусть будут безразмерные.

Неприлично оглядываться. А Мариуш оглядывался, когда шел из дворца. Хотел запомнить серебристые перышки мимозы, бледную эмаль и пыльные гобелены, и ядовитые глаза Алези... Он знал, что не вернется. Хватит. Невольно став сообщником двух преступлений, он не собирается умышленно совершать третий шаг и превращаться в убийцу. Ну уж нет... Пусть истребляют друг друга, но без его помощи. Конечно, соблазнительно - исполнить оба заказа и посмотреть, кто успеет раньше, принесут с охоты мертвого короля или вздернут королеву за те злодеяния, в которых она покается под пыткой. Но не желает Мариуш заниматься такими вещами. Он сапожник, а не палач. Если на его пути появились сложности - значит, это не его путь. В мире тысячи тропинок, незачем упрямо ломиться в стену, проще ее обойти... Сквозь шум городских улочек чудился соленый запах моря, скрип корабельных мачт, крики чаек. Мариуш добрел до дому и только сейчас заметил, что всю дорогу считал шаги...

Уходить нужно было немедля. Не хотелось покидать уютный муравейник Гримов, абрикосовое дерево, флигелек с заткнутым за притолоку пучком чертополоха и маленькими, в железном переплете, окошками. А как жаль оставлять Эйли, не растормошив, не разбудив ее. Но через неделю король хватится, начнет искать. И лучше тогда Мариушу быть подальше. Он принялся складывать молотки, ножи, шилья. Смел в мешок лоскутки и обрезки. Пригодятся еще, положить латку или сплести прочный шнурок. Вот бы залатать свое прошлое, перекроить заново, а промахи и неудачи смахнуть под стол - словно и не случались... Но увы. Его ошибки уже не исправишь. Так нужно хотя бы не допустить новые. А Эйли... Он вздохнул. Эйли. Упрямая девчонка с камышовыми волосами и лучистым взглядом. Единственный человек в городе, кто заскучает по Мариушу. Заплачет. Высохнет от тоски. Он понимал это, но что мог поделать? Взять с собой? Унести на руках? Но зачем... Да и сколько миль он выдержит?

Мерцающий портрет сиял на столе. Зеленые глаза, подсвеченные солнцем, насмешливо щурились. Алези, роскошная безделушка в потертой бархатной шкатулке дворца, искусная подделка под драгоценный камень, - но внутри у нее пустота и порок. Щелкни хорошенько - треснет и рассыплется. Она никогда не пошла бы за Мариушем. Да ни за кем бы не пошла. Медленно отцветала бы в темных покоях, делясь теплом только с шелковыми платьями и тусклым золотом украшений. И такую женщину он любил... Мариуш снова вздохнул. Бросил на верстак инструменты, запер дверь.

Он не показывался семь дней, и свет горел в его окошках даже ночью. Какое колдовство он там творит, перешептывались сестры. Они шутили, конечно. Но Эйли успокоилась лишь когда, наконец, поздним утром Мариуш появился на пороге флигеля. За плечами - мешок с сапожничьим инструментом, на лице - предчувствие долгой дороги. Семейство Гримов давно разбрелось, одна Эйли грустила под цветущим абрикосом, и лепестки тихо летели мимо нее, притворяясь розовым снегом.

- Я ухожу. Насовсем, - не здороваясь, сказал Мариуш. - Пойдешь со мной?

Эйли растерянно смотрела на него.

- Куда?

- Куда-нибудь. На земле места много.

- Ты зовешь меня с собой?!

- Ну да, - подтвердил он без улыбки.

- Знаешь ведь, не могу, - неуверенно начала Эйли свою привычную песню.

- Держи, - не дослушав, перебил он.

И достал из-за пазухи башмачки. Сшитые без мерок, на глаз, они могли оказаться малы или велики, но Мариуш знал - сядут как влитые. Их острые носики задорно торчали кверху, словно принюхивались - попутный ли ветер? Сапожник толком и не разобрался, есть ли в них волшебство. Он шил самую обычную обувку для самой обычной девчонки. Много чего любят делать девчонки. Ворошить палую листву в поисках грибов и, оскальзываясь, кататься на звонком речном ледке, брезгливо откидывать гнилое яблоко с тропинки и беззаботно кружиться в вальсе, удирать от дождя, перепрыгивать лужи и вставать на носочки навстречу первому поцелую... Удобные и крепкие, башмачки ничуть не сомневались в том, что их хозяйке всякая дорога по силам. А вот хозяйка, похоже, сомневалась... И никак не могла освободиться из тугого кокона опасений, расправить крылья и жить. А жаль. Потому что Эйли не больна. У нее все в порядке. Ей просто нужно это понять.

- Обувайся и догоняй, - сказал он строго. - Ждать тебя мне некогда.

- Я не смогу, - прошептала Эйли со слезами. Но Мариуша уже не было рядом.

...Ближе к полудню в дворик Гримов явились люди короля. Прошли сквозь мыльные пузыри стирки и запах тушеных с базиликом грибов, плывущий из окон, и растерянно столпились у раскрытой двери флигелька. Внутри валялись забытые кожаные лоскутки и обрывки вощеных ниток, в печи догорало что-то золотистое, - и ни души. Они вышли и огляделись. В шалаше у забора играли дети. Старик неторопливо прибирался у ворот. Кресло под абрикосом розовело, усыпанное лепестками. Припекало солнце. А на дороге следы мужских сапог с подковками и невесомых девичьих башмачков уходили за поворот, и дедушка Грим старательно шаркал метлой, заметая эти следы.